Анастасия Скрипникова, 32 года: «О болезни я узнала в 12 лет, это был 1997 год. Мы приехали в Пашино поближе к родственникам — и как раз тогда у меня появилась сыпь. Мне говорили, что в Пашино есть радиация, завод «Искра» — возможно, это как-то повлияло….
Врачи сразу отправили меня в детскую онкогематологию и там уже взяли анализы. С тех пор я начала лечение. Диагноз был у меня «аутоимунная тромбоцитопеническая пурпура», заболевание крови. Я так понимаю, что болезнь до сих пор хорошо не изучена.
Мне делали химиотерапию, я не поддавалась гормональному лечению, тромбоциты падали до ужасных цифр. Тогда мне решили сделать операцию — удаление селезёнки. И всё восстановилось. Но в 2004 году я попала опять в больницу, и тогда мне делали 4 курса химии.
Естественно, доктора говорили, что ни о какой беременности не может быть речи. Они говорили, что гинекологи просто не смогут остановить кровь при родах.
Но в 2007 году я родила ребёнка. Как решилась? Дети — цветы жизни, без них, мне кажется, нельзя. Муж знал о диагнозе, но от рождения ребёнка ни в коем случае не отговаривал.
Врачи ругались, когда узнали о беременности. Мне в любом случае надо было вставать на учёт и проходить гематологов. Очень удивились, говорили: «Как ты на это пошла!», но что я скажу? У меня был, конечно, какой-то страх, не без этого, но мы люди сильные, боролись долго и всё преодолели. Для меня это большой шаг в жизни.
Беременность протекала на удивление отлично. Врачи на родах были подготовлены, они знали о диагнозе, естественно. Роды прошли очень хорошо. Ничего не сбылось из того, что мне предсказывали.
Сейчас периодически сдаю кровь — раз в год примерно. Считаю, что у меня ремиссия, как раз примерно с того момента, как дочь родилась.
Она даёт мне силы — дочка очень смелая, добрая, сильная. Пока она не знает, через что я прошла. Может быть, когда она станет старше, я всё ей расскажу, пока не хочу пугать, сейчас ещё рановато.
Может, годам к 18–20, когда она повзрослеет.
Юле 10 лет, с ней всё в порядке. Хотя я сама боюсь за неё, переживаю. Муж, Александр, абсолютно здоров, значит, гены его победили. Я думала о том, что мне помогло… Это банально, но вера, надежда, любовь. Я видела в больницах: умирали люди на моих глазах, даже дети умирали. Я даже не могу объяснить свои чувства. Думаю, что с рождением ребёнка я стала ещё сильнее».
Несмотря на чувства, Любовь Григорьевна отказалась от отношений с врачом-онкологом
Любовь Григорьевна (имя изменено по просьбе героини), 70 лет: «О своём диагнозе я узнала случайно абсолютно, это было ещё в начале 1980-х годов. Вдруг стало под мышкой болеть, я звоню подруге (она лор), говорю — застудила, наверное. Она сказала: «Не затягивай, обращайся к врачу!». Меня отправили на анализы — и срочно в онкологию в горбольницу. Я ничего не понимаю. Оказалось, надо на операцию. А мне тогда в Москву надо было переводиться на работу. Я туда устроилась ещё потому, что разводилась с мужем: мы с ним прожили 13 лет, он очень хороший человек, но я его не любила по-настоящему, к сожалению. Детей у нас не было.
В итоге я чудом попала в Институт рентгенорадиологии — со мной в палате были жёны, родители министров, так просто туда было не записаться. Когда в палату зашёл врач-онколог, он выронил все документы, истории болезни. Мы с ним познакомились за 2 недели до этого, в Институте космических исследований, но, естественно, он ничего о моём заболевании не знал. Так вышло, что у нас загорелся роман.
До операции мне говорили, что у меня онкологическое заболевание, анализы плохие… А когда прооперировали, оказалось, что не так уж сильно плохо, опухоль доброкачественная. Каждые три месяца делали пункции (до 2000 года примерно). Через два года я наблюдалась в той больнице — всё вроде было ничего, и я решила родить как раз от этого доктора.
О беременности я ему ничего не сказала, потому что он был женат, двое детей. Я хотела тайно родить. Он хотел развестись, настаивал, но у него мальчишки учились в восьмом и четвёртом классе.
На работе не знали ничего о моей беременности, до 7-го месяца мне удавалось это скрывать — мода позволяла носить широкую одежду. Тогда ещё начальник ухаживал за мной и даже предлагал выйти за него замуж. Потом, конечно, все удивились, когда я ушла в декрет.
Уже 30 лет прошло, как я рожала. Я боялась, конечно, тогда, было страшно. Но я надеялась, верила, что если что случится — сестра вырастит. Но она погибла в ДТП… Так что я вырастила и её сына тоже.
Меня предупреждали, что в таком возрасте рожать опасно, мне было 40 лет. Ребёнок родился синенький, полузадушенный — недоношенный, на 30-й неделе. Проблемы были серьёзные. Мне предложили оставить его в роддоме, но я сказала — нет, я его забираю. У меня ещё одна грудь прооперированная была — поэтому только с одной можно было кормить, я даже кормилицу наняла.
Артём начал читать в 2 года — и читал запоем. Его из первого класса перевели сразу в пятый, из пятого — в седьмой. А дальше мне стало страшно — и я попросила дальше не перескакивать, он бы в 11 закончил школу. Думала — пусть закончит школу вместе с музыкальной. В 13 лет он одновременно поступил на иняз, компьютеры и медицинский. Он сказал, что хочет быть нейрохирургом — наверное, потому что мы всё время по врачам, по невропатологам ходили. Сейчас он работает в Америке, в науке.
Что касается того мужчины, врача-онколога… Да, это был тот человек, который был мне нужен. Но я не могла допустить, чтобы он оставил детей.
Конечно, я страдала. Но я всегда была сильнее мужчин».
Мария Ростовцева, 32 года: «У меня воспалился ключичный лимфоузел — а дальше всё стандартно: пункция, биопсия и диагноз «лимфома Ходжкина». Мне было всего 17 лет тогда. Скажу честно — я поначалу не осознавала всю серьёзность ситуации. Плюс врачи запрещали употреблять слово «рак». Осознание, что я серьезно больна, пришло, наверное только к концу лечения. И на подсознательном уровне, наверное, не хотелось верить в это.
Лечилась химиотерапией, лучи — всё по полной программе: девять курсов химии и один месяц облучения. Побочные эффекты — тошнота и рвота — всё это было. Страх появился, когда кончилось лечение — как я без него буду жить.
Все значимые разговоры о моем лечении были с моей мамой, поскольку мне не было восемнадцати. Она и спросила тогда у врачей: «Как мы будем рожать?». Меня это не сильно интересовало — только хотелось, чтобы лечение уже закончилось, чтобы я спокойно училась в колледже.
Мой муж был со мной с первого дня болезни. Мы начали встречаться в июне, а диагноз поставили в октябре, окончательный — в ноябре.
Причём девочки в палате мне говорили, что надо молчать и обманывать, мол, мужчины не любят больных женщин, он обязательно с тобой расстанется. Больничные интриги такие!
Я решила, что нет смысла начинать с вранья и что волосы всё равно выпадут. Это его не испугало — мы всё вместе проходили. Волосы выпали, конечно, но и быстро отросли.
К 2012 году (8 лет от окончания лечения) была уже стойкая ремиссия, диагноз, к счастью не возвращался. Это придавало уверенность.
Ребёнок у нас был четко запланированной акцией, всё получилось быстро и сразу. Правда, дочь родилась на 28-й неделе, с весом 1300 граммов, но это было не связано с моим диагнозом. Сейчас Алисе 4,4 года, она ничем не отличается от других детей. Но угрожали много чем: проблемы с лёгкими, с сердцем, с глазками, угроза ДЦП. Но, слава Богу, сняты все подозрения.
Расскажу ей, конечно, всё. Она должна знать. Я вообще мечтаю о том, чтобы она стала врачом — потому что врачи всю жизнь меня «преследуют», помогают, правда спасали жизнь мою и дочки.
Алиса уже знает, что мне разрезали живот — на пляже это видно, у меня шрам же остался (кесарево сечение делали). Со временем спросит: «А это что?». (Показывает шрам на шее. — М.М.)
Ещё Алиса должна знать, что есть настоящие отношения, настоящие мужчины, что наш папа такой, что им нужно гордиться. Как важна поддержка семьи в такие моменты. И, как многие другие, должна понимать, что многое можно вылечить и что, наоборот, люди умирают и от гриппа, и от укуса клеща».